Заботясь об интересах всех, никто не думал о своём собственном интересе в том смысле, каком заповедовал Христос: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», то есть люби себя настолько, чтобы уважать в себе то сверхличностное, божественное начало, которое не позволит тебе уйти в свои личные, корыстные, эгоистические интересы, а повелевает тебе отдать себя другому, не мудрствуя и не рассуждая, а любя другого. Для этого необходимо истинное чувство собственного достоинства, то есть осознание той истины, что моё «Я», становящееся центром земной жизни
Ваш Тарковский несёт какую то чушь... ещё и приплёл сюда вторую заповедь.
меж тем толкование её просто и понятно:
Подлинная любовь к ближнему познается по той внутренней боли, которая является в сердце, когда мы узнали о скорби ближнего. Отсутствие любви проявляет себя в равнодушии – этой тишине мрачного омута, поглощающего живые и чистые чувства. Если ваш ближний заболел и вы почувствовали скорбь как за себя самого, то вы любите ближнего. Если вы узнали, что у другого человека беда, и тут же подумали, что предпринять для помощи ему, то вы не лишены христианских чувств.
Вместе с тем любовь – это не только когда ты сострадаешь скорбящему, но и когда ты радуешься чужой радости
Всё просто на самом деле: «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими» (Рим. 12: 15), – говорил апостол Павел.
Понаблюдайте за собой, Лена и вы точно поставите диагноз своим собственным внутренним чувствам. Суть же сказанного такова: радость о чужой радости есть верный признак любви к нашему ближнему.
Напротив, отсутствие любви к ближним очень хорошо определяется по наличию в душе зависти. Зависть – всегда внутренний бунт: почему другой получил то, чего я не имею? Зависть – это самое очевидное, наглядное выражение эгоизма: всё только мне, а другим ничего. Так согрешил первый ангел, обладавший высочайшим могуществом и славой, но позавидовавший славе Творца и из-за этого всё потерявший. Так постоянно грешат и люди, думая, что кому-то лучше, чем им. В конечном итоге зависть есть самоуничтожение, ибо зависть – это неудовлетворенность заботой Божией о тебе и протест против того реального места, на которое Господь поставил тебя в твоей жизни.
Потому среди десяти заповедей последняя направлена как раз против зависти: «Не желай жены ближнего твоего и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что есть у ближнего твоего» (Втор. 5: 21). Итак, зависть – противоположность любви.
Ну а без любви к ближнему невозможно любить Бога, «ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?»
А без любви к Богу невозможно спасение в итоге
Ну а Тарковский похоже никак не может налюбоваться на самого себя и на на своё Я, которое для него абсолют и центр земли и которое он пытается духовно возвысить до такого величины, что бы хватило и на любовь к ближним... когда нибудь... потом... патаму чта трудно ему духовно возвыситься . не простое это дело длят него оказывается: "Радоваться с радующимися и плакать с плачущими "
Добавлено позже:а теперь можно вернуться к теме и выяснить, что сделала церковь за 2000 лет своей проповеднической деятельности на поприще выполнения заповедей божьих? В частности второй заповеди
Оказывается ничего... судя по уровню равнодушию, зависти и цинизма в человеческом обществе в целом на сегодняшний день..
получается святые отцы они же попы даром ели хлеб 2000 лет и занимались не понятно чем, вместо духовного оздоровления человечества, а ведь в этом и была их миссия, которую они сами на себя взвалили кстати.. конечно не корысти ради а токмо волею Его их пославших... ага
Добавлено позже:Тут некоторые защитники РПЦ стараются обвинить времена СССР (атеизма)в падении нравственности и духовности общества... правда когда их тыкаешь носом в доказательства того, что и во времена "райской жизни" при Романовых и расцвете РПЦ ,люди не сильно выполняли божьи заповеди, они делают вид что не поняли и просто испаряются из темы... на какое то время.
Вашему вниманию представляю отрывок из рассказа Ф. Достоевского (19 век) ( сразу сообщаю он не был членом ВКП(б), если что)
где наглядно показано как выполнялась Божья заповедь: возлюби ближнего своего, как самого себя , в РИ 19 века ну и условия жизни в "райские времена"
МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ
... мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!... » И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»
— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…
А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.
Тема: Беседы о церкви и религии (Прочитано 325068 раз)