Колхозники начали получать паспорта только после 1974 года. до этого они были крепостными.
Ну как можно общаться с таким безграмотным человеком?
Идите в сад. (С)
Немногим позже я нашел в Интернете статью Валерия Попова по этой теме (опубликована в журнале "Новый Мир", 1996, №6).
Статью, на мой взгляд, очень интересную и подробную. Поэтому привожу ее почти полностью.
От себя буду добавлять ссылки на тексты документов (по мере нахождения) и с благодарностью приму помощь в этом деле.
В. Попов
ПАСПОРТНАЯ СИСТЕМА СОВЕТСКОГО КРЕПОСТНИЧЕСТВА
Паспорт - вид, свидетельство, лист или письмо для проходу, проезду или проживания.
Вл. Даль.
1
27 декабря 1932 года в Москве председателем ЦИК СССР М. И. Калининым, председателем Совнаркома СССР В. М. Молотовым и секретарем ЦИК СССР А. С. Енукидзе было подписано постановление № 57/1917 “Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов”.
Время выбиралось не случайно: сельское население было с корнем вырвано из родной почвы и рассеяно по стране. Миллионы “раскулаченных” и бежавших в страхе из деревни от “коллективизации” и непосильных хлебозаготовок людей надо было выявить, учесть, распределить на потоки в зависимости от “социального положения” и закрепить за государственными работами. Следовало умело воспользоваться плодами “победы”, достигнутой в ходе “коренного перелома”, закрепить это новое состояние — рассеивание людей, не дать им вернуться в родные места, закончить принудительное разделение российского общества на “чистых” и “нечистых”. Теперь каждый человек должен был находиться под недреманным оком ОГПУ.
Положение о паспортах устанавливало, что “все граждане Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживающие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах и на новостройках, обязаны иметь паспорта”. Отныне вся территория страны и ее население делились на две неравные части: ту, где была введена паспортная система, и ту, где ее не существовало. В паспортизированных местностях паспорт являлся единственным документом, “удостоверяющим личность владельца”. Все прежние удостоверения, ранее служившие видом на жительство, отменялись. Вводилась обязательная прописка паспортов в органах милиции “не позднее 24 часов по прибытии на новое местожительство”. Обязательной стала и выписка — для всех, кто выбывал “из пределов данного населенного пункта совсем или на срок более двух месяцев”; для всех, покидающих прежнее местожительство, обменивающих паспорта; заключенных; арестованных, содержащихся под стражей более двух месяцев.
Помимо кратких сведений о владельце (имя, отчество, фамилия, время и место рождения, национальность) в паспорте указывались: социальное положение (взамен чинов и званий Российской империи советский новояз устанавливал для людей следующие социальные ярлыки: “рабочий”, “колхозник”, “крестьянин-единоличник”, “служащий”, “учащийся”, “писатель”, “художник”, “артист”, “скульптор”, “кустарь”, “пенсионер”, “иждивенец”, “без определенных занятий”), постоянное местожительство и место работы, прохождение обязательной военной службы и перечень документов, на основании которых выдавался паспорт. Предприятия и учреждения должны были требовать от принимаемых на работу паспорта (или временные удостоверения), отмечая в них время зачисления в штат. Главному управлению рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ СССР поручалось в десятидневный срок представить в Совнарком инструкцию о “проведении постановления”. Минимальный срок подготовки инструкции, о котором говорится в постановлении, указывает: она была составлена и согласована во всех звеньях высшего партийно-государственного аппарата советской власти задолго до декабря 1932 года.
Большинство законодательных документов советской эпохи, регулировавших основные вопросы жизни людей, никогда полностью не обнародовались. Многочисленные указы Президиума Верховного Совета СССР и соответствующие им акты союзных республик, постановления Совнаркома и ЦК партии, циркуляры, директивы, приказы наркоматов (министерств), в том числе важнейших — внутренних дел, юстиции, финансов, заготовок, — имели грифы “Не для печати”, “Не публиковать”, “Не подлежит оглашению”, “Секретно”, “Совершенно секретно” и т. п. Законодательство имело как бы две стороны: одну, в которой открыто и гласно — “для народа” — определялась правовая норма. И вторую, секретную, которая была главной, ибо в ней всем государственным органам предписывалось, как именно следует понимать закон и практически проводить его в жизнь. Часто закон сознательно, как в приведенном нами постановлении от 27 декабря 1932 года, содержал одни общие положения, а его реализация, то есть практика применения, раскрывалась в секретных подзаконных актах, инструкциях, циркулярах, которые издавало заинтересованное ведомство. Поэтому постановление Совнаркома СССР № 43 от 14 января 1933 года утверждало “Инструкцию о выдаче паспортов”, которая имела два раздела — общий и секретный.
Первоначально предписывалось проведение паспортизации с обязательной пропиской в Москве, Ленинграде (включая стокилометровую полосу вокруг них), Харькове (включая пятидесятикилометровую полосу) в течение января — июня 1933 года. В том же году предполагалось закончить работу в остальных регионах страны, подпадавших под паспортизацию. Территории трех вышеназванных городов со сто-пятидесятикилометровыми полосами вокруг объявлялись режимными. Позже постановлением Совнаркома СССР № 861 от 28 апреля 1933 года “О выдаче гражданам Союза ССР паспортов на территории СССР” к режимным были отнесены города Киев, Одесса, Минск, Ростов-на-Дону, Сталинград, Сталинск, Баку, Горький, Сормово, Магнитогорск, Челябинск, Грозный, Севастополь, Сталино, Пермь, Днепропетровск, Свердловск, Владивосток, Хабаровск, Никольско-Уссурийск, Спасск, Благовещенск, Анжеро-Судженск, Прокопьевск, Ленинск, а также населенные пункты в пределах стокилометровой западноевропейской пограничной полосы СССР. В этих местностях запрещалось выдавать паспорта и проживать лицам, в которых советская власть видела прямую или косвенную угрозу своему существованию. Эти люди под контролем органов милиции подлежали выдворению в другие местности страны в течение десяти дней, где им предоставлялось “право беспрепятственного проживания” с выдачей паспорта.
Секретный раздел вышеназванной инструкции 1933 года устанавливал ограничения на выдачу паспортов и прописку в режимных местностях для следующих групп граждан: “не занятых общественно-полезным трудом” на производстве, в учреждениях, школах (за исключением инвалидов и пенсионеров); убежавших из деревень (“сбежавших”, по советской терминологии) “ кулаков” и “раскулаченных”, хотя бы они и “работали на предприятиях или состояли на службе в советских учреждениях”; “перебежчиков из-за границы”, то есть самовольно перешедших границу СССР (кроме политэмигрантов, имеющих соответствующую справку от ЦК МОПРа); прибывших из других городов и сел страны после 1 января 1931 года “без приглашения на работу учреждением или предприятием, если они не имеют в настоящее время определенных занятий, или хотя и работают в учреждениях или предприятиях, но являются явными летунами (так именовались часто менявшие место работы в поисках лучшей жизни. — В. П.), или подвергались увольнению за дезорганизацию производства”, то есть опять-таки тех, кто бежал из деревни до начала развертывания “сплошной коллективизации”; “лишенцев” — людей, лишенных советским законом избирательных прав, — тех же “кулаков”, “использующих наемный труд”, частных торговцев, священнослужителей; бывших заключенных и ссыльных, в том числе судимых даже за незначительные преступления (в постановлении от 14 января 1933 года приводился “не подлежащий оглашению” специальный перечень этих лиц); членов семей всех вышеперечисленных групп граждан.
Поскольку советское народное хозяйство не могло обойтись без специалистов, для последних делались исключения: им выдавались паспорта, если они могли представить “от этих предприятий и учреждений свидетельство об их полезной работе”. Такие же исключения делались для “лишенцев”, если они находились на иждивении у своих родственников, которые служили в Красной Армии (этих стариков и старух советская власть считала уже неопасными; кроме того, они представляли собой заложников на случай “нелояльного поведения” военнослужащих), а также для священнослужителей, “исполняющих функции по обслуживанию действующих храмов”, иными словами, находящихся под полным контролем ОГПУ.
Первоначально исключения допускались и по отношению к тем не занятым “общественно-полезным трудом” и лишенным избирательных прав лицам, которые были уроженцами режимных местностей и постоянно там жили. Постановление Совнаркома СССР № 440 от 16 марта 1935 года отменило такую временную “уступку” (ниже мы остановимся на этом подробнее).
Вновь прибывающим в режимные местности следовало для прописки кроме паспорта представлять справку о наличии жилплощади и документы, удостоверяющие цель приезда (приглашение на работу, договор о вербовке, справку правления колхоза об отпуске “в отход” и т. д.). Если размер площади, на которую собирался прописаться приезжающий, был меньше установленной санитарной нормы (в Москве, например, санитарная норма составляла 4 — 6 кв. м в общежитиях и 9 кв. м в государственных домах), то в прописке ему отказывали.
Итак, первоначально режимных местностей насчитывалось немного — дело новое, на все сразу у ОГПУ рук не хватало. Да и надо было дать людям привыкнуть к незнакомой крепостной привязке, направить стихийную миграцию в нужное власти русло.
К 1953 году режим распространился уже на 340 городов, местностей и железнодорожных узлов, на пограничную зону вдоль всей границы страны шириной от 15 до 200 километров, а на Дальнем Востоке — до 500 километров. При этом Закарпатская, Калининградская, Сахалинская области, Приморский и Хабаровский края, в том числе Камчатка, были полностью объявлены режимными местностями. Чем быстрее рос город и больше возводилось в нем промышленных объектов, входивших в военно-промышленный комплекс, тем скорее осуществлялся его перевод в “режимный”. Таким образом, с точки зрения свободы выбора местожительства в родной стране индустриализация вела к быстрому принудительному разделению всей территории на большие и малые “зоны”. Режимные города, “очищенные” советской властью от всех нежелательных “элементов”, давали своим жителям гарантированный заработок, но взамен требовали “ударного труда” и полной идеологической и поведенческой покорности. Так вырабатывался особый тип “городского человека” и “городской культуры”, слабо связанный со своим историческим прошлым.
Эту страшную беду глубоко понял и правдиво описал еще в 1922 году — за десять лет до введения паспортной системы! — русский поэт Сергей Есенин: “Город, город, ты в схватке жестокой / Окрестил нас как падаль и мразь. / Стынет поле в тоске волоокой, / Телеграфными столбами давясь. / Жилист мускул у дьявольской выи, / И легка ей чугунная гать. / Ну, да что же? Ведь нам не впервые / И расшатываться и пропадать”. Поэт дал исторически точную, предельно правдивую и религиозно осмысленную картину разорения земли русской, хотя большинство людей и сегодня, читая эти стихи, не склонны придавать серьезного значения пророческому предвидению — они рассматривают слова поэта как лирическую тоску по “уходящей деревне”.
... В тех же целях проводилась “паспортизация на железнодорожном транспорте”, которая осуществлялась в три этапа — с августа 1933 по февраль 1934 года. Первоначально паспортизация проводилась на Октябрьской, Мурманской, Западной, Юго-Западной, Екатерининской, Южных, Уссурийской и Забайкальской железных дорогах. Затем на Закавказской, Северо-Кавказской, Юго-Восточной, Пермской, Самаро-Златоустовской и Рязано-Уральской, в последнюю очередь — на Средне-Азиатской, Туркестано-Сибирской, Томской, Омской, Московско-Казанской, Северной и Московско-Курской дорогах. Серия секретных приказов ОГПУ ставила основной задачей при выдаче паспортов рабочим и служащим железнодорожного транспорта “тщательное выявление и точное установление их социального положения”. Для этого предлагалось использовать не только материалы оперативного учета, которые велись на всех явных и тайных “врагов советской власти” в ОГПУ и милиции, но и данные, поступившие от добровольных помощников — политотделов, профсоюзных, партийных организаций и “отдельных лиц”, то есть секретных осведомителей (в просторечии — стукачей). В результате принятых мер транспортные органы ОГПУ выявили и “отсеяли” (термин, используемый милицией) тех, чье положение определялось советской властью как социально чуждое и враждебное. Эта акция закрепляла разделение территории страны на “зоны”.
Следующий этап паспортизации превращал территорию “вблизи железных дорог” в режимную. Приказом НКВД СССР № 001519 от 27 декабря 1939 года, исполняющим очередное секретное постановление Совнаркома СССР, всем начальникам дорожно-транспортных отделов этого наркомата предписывалось “немедленно приступить к подготовке изъятия антисоветских и уголовных элементов, проживающих во временных жилых строениях вблизи железных дорог”. Из всех этих строений (землянок, “шанхаек”, “китаек”, как они обозначались в приказе) в полосе двух километров от железных дорог люди выселялись, а сами строения сносились. На тридцати восьми железных дорогах СССР (без учета дорог Западной Украины и Белоруссии), включая 64 железнодорожных и 111 оборонно-хозяйственных узлов, закипела работа. “Операция” — именно так в приказе называлась эта акция — была проведена по отработанному сценарию: составлялись списки “на весь выявленный антисоветский и уголовный элемент” (с использованием следственных и архивных материалов и негласных допросов) и люди, ранее изгнанные из родных мест, но уцелевшие в ходе “строительства основ социализма”, насильственно направлялись по решениям Особых совещаний в “отдаленные местности” и “исправительно-трудовые лагеря”. Сносились как постройки железнодорожников, так и те, которые принадлежали людям, не работающим на транспорте. По свидетельству прокурора СССР В. Бочкова, “в Челябинске многие рабочие семьи живут под открытым небом, в сараях, сенях. За отсутствием определенного места жительства, дети остаются вне школ. Среди них начинаются заболевания. Некоторые из рабочих, оставшихся без крова, ходатайствуют перед администрацией своих предприятий об увольнении с тем, чтобы найти работу с жильем. Ходатайства их остаются в большинстве случаев без удовлетворения”. Чтобы остановить стихийное бегство людей, Совнарком СССР разослал в союзные совнаркомы циркуляр, обязывающий городские и районные Советы совместно с директорами предприятий “немедленно обеспечить жилплощадью рабочих и служащих, выселенных из временных жилищ”. Однако эти предписания оставались, как правило, на бумаге, да и не было у Советов в резерве необходимого жилого фонда...
Особенно унизительному закрепощению подвергались жители деревни, так как, согласно вышеуказанным постановлениям Совнаркома СССР № 57/1917 от 27 декабря 1932 года и № 861 от 28 апреля 1933 года, в сельских местностях паспорта выдавались только в совхозах и на территориях, объявленных “режимными”. Остальные сельчане паспортов не получили. Оба предписания устанавливали длинную, сопряженную со многими трудностями процедуру получения паспортов для стремящихся покинуть деревню. Формально закон определял, что “в тех случаях, когда лица, проживающие в сельских местностях, выбывают на длительное или постоянное жительство в местности, где введена паспортная система, они получают паспорта в районных или городских управлениях рабоче-крестьянской милиции по месту своего прежнего жительства сроком на один год. По истечении годичного срока лица, приехавшие на постоянное жительство, получают по новому месту жительства паспорта на общих основаниях” (пункт 3-й постановления СНК СССР № 861 от 28 апреля 1933 года). Фактически же все обстояло иначе. 17 марта 1933 года постановление ЦИК и Совнаркома СССР “О порядке отходничества из колхозов” обязывало правления колхозов “исключать из колхоза тех колхозников, которые самовольно, без зарегистрированного в правлении колхоза договора с хозорганами (так именовались представители администрации, которые от имени советских предприятий ездили по деревням и заключали договоры с колхозниками. — В. П.) бросают свое колхозное хозяйство”. Необходимость иметь на руках договор перед выездом из деревни — первый серьезный барьер для отходников. Исключение из колхоза не могло сильно напугать или остановить крестьян, на собственной шкуре успевших узнать тяжесть колхозных работ, хлебозаготовки, оплату по трудодням, голод. Препятствие состояло в другом. 19 сентября 1934 года принимается закрытое постановление Совнаркома СССР № 2193 “О прописке паспортов колхозников-отходников, поступающих на работу в предприятия без договоров с хозорганами”. Традиционный термин “отходники” камуфлировал массовое бегство крестьян из колхозных “резерваций”.
Постановление от 19 сентября 1934 года определяло, что в паспортизированных местностях предприятия могут принимать на работу колхозников, которые ушли в отход без зарегистрированного в правлении колхоза договора с хозорганами, “лишь при наличии у этих колхозников паспортов, полученных по прежнему местожительству, и справки правления колхоза о его согласии на отход колхозника”. Проходили десятки лет, менялись инструкции и положения по паспортной работе, наркомы, а затем министры внутренних дел, диктаторы, бюрократы, но это решение — основа прикрепления крестьян к колхозным работам — сохраняло свою практическую силу.
Хотя октябрьское, 1953 года положение о паспортах узаконивало выдачу краткосрочных паспортов “отходникам” на “срок действия договора”, колхозники хорошо понимали относительную ценность этих документов, рассматривая их как формальное разрешение на сезонные работы. Чтобы не связываться с милицией, они брали справки в правлении колхозов и сельсоветах. Но еще пять лет спустя после введения для колхозников так называемых краткосрочных паспортов МВД СССР отмечало в 1958 году многочисленные факты, “когда граждане, завербованные в сельской непаспортизированной местности на сезонные работы, не обеспечиваются краткосрочными паспортами”.
По мере того как крестьяне находили мельчайшие лазейки в паспортном законодательстве и пытались использовать их для бегства из деревни, правительство ужесточало закон. Циркуляр Главного управления милиции НКВД СССР № 37 от 16 марта 1935 года, принятый в соответствии с постановлением Совнаркома СССР № 302 от 27 февраля 1935 года, предписывал: “Лица, проживающие в сельской непаспортизированной местности, вне зависимости от того, куда они едут (даже если едут в непаспортизированную сельскую местность), — обязаны получать паспорта до выезда, по месту своего жительства сроком на один год”. Власти, конечно, понимали, что крестьяне кочуют из села в село в поисках места, откуда легче убежать в город. Например, люди узнавали, что в Челябинске строится большой тракторный завод и, следовательно, в окрестных деревнях и районах будет проводиться усиленный оргнабор. И многие устремлялись в сельскую местность ближе к этому городу, чтобы попытать счастья.
Правда, Челябинск, как и другой город этой области — Магнитогорск, — относился к числу “режимных” и у людей с “социально чуждым” советской власти происхождением почти не было шансов там прописаться. Таким следовало искать место поглуше, ехать туда, где их никто не знал, и там пытаться получить новые документы, чтобы скрыть прошлое. В любом случае переезд на постоянное жительство из одной сельской местности в другую до марта 1935 года являлся как бы “легальным” способом бегства, не запрещенным законом.
Но после принятия вышеупомянутого циркуляра местные органы власти обязаны были удалять переселенцев, не имеющих паспортов, из деревни. Циркуляр не разъяснял, куда именно следовало отправлять беспаспортных беглецов, то есть предоставлял полную свободу действий для произвола местных властей .
Представим себе психологическое состояние человека, который подлежал “удалению”. Вернуться в родное село — значит не только вновь тянуть опостылевшую колхозную лямку, но и лишить себя всяких, даже призрачных, надежд на покойную жизнь. Ведь сам факт бегства из колхоза вряд ли мог пройти не замеченным деревенским начальством. Значит, оставался один выход: бежать дальше, туда, где, как казалось, мышеловка еще не захлопнулась, где маячила хоть малейшая надежда. Поэтому истинный смысл циркуляра заключался в том, чтобы закрепить за крестьянами-беглецами, не имеющими паспортов, их “нелегальное положение” в любой точке СССР, превратить их в невольных преступников!
В деревнях и селах оставались те, кто сделал ставку на советскую власть, кто решил верно служить ей, вознамерился сделать карьеру на унижении и порабощении односельчан, захотел построить себе лучшую жизнь за счет эксплуатации рядовых колхозников. Оставались одураченные режимом и те, кто по возрасту, семейным обстоятельствам или физическому увечью не могли убежать. Наконец, оставались понявшие уже в 1935 году, что от советской власти нигде не спрячешься.
Верное неписаному правилу утаивать от народа самое существенное, правительство не опубликовало новое постановление в печати. Милицейский циркуляр предлагал “широко объявить сельскому населению” изменения в паспортном законе “через местную печать, путем объявлений, через сельсоветы, участковых инспекторов и т. д.”.
Перед крестьянами, решившими уехать из деревни с соблюдением паспортных законов, о которых они знали понаслышке, стояла трудноразрешимая задача: надо было иметь договор с предприятием — только тогда они могли получить в милиции паспорт и уехать. Если договора не было, приходилось идти на поклон к председателю колхоза и просить справку на “отход”. Но не для того создавалась колхозная система, чтобы сельским невольникам разрешалось свободно “разгуливать” по стране. Председатель колхоза хорошо понимал этот “политический момент” и свою задачу — “держать и не пущать”. Мы уже указывали, что формальные права на получение паспорта сохранялись и за жителями “непаспортизированных районов” — так определяло правительственное постановление от 28 апреля 1933 года. При чтении этого документа у нормального человека могло создаться впечатление, что получить паспорт в районном (или городском) отделении милиции проще пареной репы. Но так могли думать только неискушенные деревенские простаки. В самой же инструкции по паспортной работе, введенной в действие 14 февраля 1935 года приказом № 0069 наркома внутренних дел СССР Г. Г. Ягоды, существовала масса юридических закавык, внешне (по форме) противоречивых, но включенных в документ сознательно с тем, чтобы дать местным царькам (от председателя колхоза или сельсовета до начальника районного управления милиции) возможность для безграничного произвола в отношении рядового колхозника. Единственным могущим возникнуть “ограничением” их всевластия был тот “высший интерес”, когда индустриальный молох вновь широко отверзал свою ненасытную пасть, требуя новых жертв. Только тогда приходилось отпускать крестьян в город по так называемому “оргнабору”. И они обреченно попадали под следующий зубец машины по штамповке “советского человека” из православных русских людей.
Пункт 22-й инструкции по паспортной работе 1935 года перечислял следующие документы, необходимые для получения паспорта: 1) справку домоуправления или сельсовета с места постоянного жительства (по форме № 1); 2) справку предприятия или учреждения о работе или службе с обязательным указанием, “с какого времени и в качестве кого работает на данном предприятии (учреждении)”; 3) документ об отношении к военной службе “для всех обязанных иметь таковой по закону”; 4) любой документ, удостоверяющий место и время рождения (метрическую выпись, свидетельство загса и проч.). Пункт 24-й той же инструкции указывал, что “колхозники, крестьяне-единоличники и некооперированные кустари, проживающие в сельской местности, — никаких справок о работе не представляют”. Казалось бы, этот пункт дает колхознику право не представлять в милицию справку правления колхоза о разрешении уйти в “отход”, иначе зачем включать специальный пункт об этом в инструкцию? Но то была лукавая видимость. В статьях 46, 47 в разной форме, чтобы было понятнее, подчеркивалось, что все крестьяне (колхозники и единоличники) обязаны для выезда из деревни на срок более пяти дней иметь справку от местных органов власти, которая практически являлась главным документом для получения паспорта.
Ничего этого крестьяне не знали, ведь инструкция по паспортной работе являлась приложением к приказу НКВД СССР, который имел гриф “Сов. секретно”. Поэтому особенно цинично, когда они с ней сталкивались, звучала для людей известная юридическая норма: незнание закона не освобождает от наказания по нему.
Попытаемся представить мытарства крестьянина для получения “вольной”... Договора, как правило, в руках нет, так как государство внимательно контролировало и регулировало “оргнабор” в деревне. В зависимости от положения с кадрами в той или иной отрасли, стройке, заводе, шахте оно то разрешало государственным вербовщикам набирать рабочую силу по деревням (на основе государственного плана, в котором учитывались не только отрасли, нуждающиеся в “кадрах”, но указывалось и их конкретное число для каждого ведомства или стройки, а также те сельские районы, где разрешался набор), то закрывало эту лазейку. Значит, перво-наперво крестьянину следовало идти за справкой к председателю колхоза. Тот отказывает прямо или тянет, предлагает подождать с уходом до завершения сельскохозяйственных работ. Ничего не добившись в колхозе, крестьянин пытается начать с другого конца — сначала заручиться согласием в сельсовете. Председатель сельсовета — такая же “тварь дрожащая”, как и председатель колхоза, существо зависимое, ценящее свое место “начальника” больше всего на свете. Естественно, он спрашивает крестьянина, есть ли у того справка из правления, просит ее показать. Если справки нет, разговор окончен, круг замкнулся. Остается только возможность подкупить сельских чиновников или подделать необходимую справку. Но на то и милиция, чтобы проверять все документы до точки, а при необходимости запрашивать ту инстанцию, которая выдала справку. Так создается почва для сращивания местной верхушки власти — колхозной, советской, милицейской, — верхушки, которая становится безраздельным хозяином деревни. Она грабит, развращает, унижает народ, она создана именно с этой целью, и паспортная система предоставляет тут неограниченные возможности.
О душевном состоянии русского человека, насильственно превращенного в “колхозника”, свидетельствует писатель В. Белов: “Для сельской жизни начала тридцатых годов (добавим от себя: разве только 30-х? — В. П.) очень характерно было такое понятие, как “копия” или “копия с копии”. Бумага или ее отсутствие могли отправить на Соловки, убить, уморить голодом. И мы, дети, уже знали эту суровую истину. Не зря составлять документы учили нас на уроках... В седьмом или шестом классе, помнится, мы учили наизусть стихотворение Некрасова “Размышления у парадного подъезда”: “Вот парадный подъезд. По торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям”. Н. А. Некрасов называл холопским недугом обычное подхалимство. Но можно ли называть холопским недугом страх беспаспортного деревенского мальчика, стоящего перед всесильным чиновником? Дважды, в сорок шестом и сорок седьмом годах, я пытался поступить учиться. В Риге, в Вологде, в Устюге. Каждый раз меня заворачивали. Я получил паспорт лишь в сорок девятом, когда сбежал из колхоза в ФЗО. Но за пределами деревенской околицы чиновников было еще больше...”
... Согласно инструкции по паспортной работе 1935 года, помимо паспортных книжек сроком на три года и годичных паспортов существовали временные удостоверения сроком до трех месяцев. Они выдавались “в нережимных местностях при отсутствии документов, необходимых для получения паспорта” (пункт 21-й инструкции). Другими словами, речь шла преимущественно о сельских жителях, которые выезжали в “паспортизированную местность” на временные (сезонные) работы. С помощью этой меры государство пыталось регулировать миграционные потоки и удовлетворять нужды народного хозяйства в рабочей силе, одновременно ни на минуту не упуская ни одного человека из поля зрения милиции.
Часто из деревни убегали вообще без каких-либо документов. О том, что подобные явления носили массовый характер, свидетельствует следующая выдержка из циркуляра ЦИК СССР № 563/3 от 17 марта 1934 года: “Несмотря на проведенную органами милиции разъяснительную кампанию, требование это не выполняется: наблюдается массовый приезд граждан из сельских местностей в города без паспортов, что вызывает мероприятия милиции по задержанию и удалению приезжающих”. Нередки были попытки прописаться по поддельным и подложным справкам об отходничестве. Но, разумеется, эта “кустарщина” не могла всерьез противостоять механизму тоталитарной машины, паспортной удавке, накинутой на народную шею.
Правовое положение крестьянина в колхозную эпоху делало его изгоем в родной стране. И жить под таким психологическим прессом предстояло не только ему, но и его детям. По действующему примерному уставу сельхозартели (1935) членство в колхозе оформлялось подачей заявления с последующим решением о приеме на общем собрании артели. На практике правило это не соблюдалось по отношению к детям колхозников, которых по достижении ими шестнадцатилетнего возраста правление механически заносило в списки членов артели без их заявления о приеме. Получалось, что сельская молодежь не могла распоряжаться своей судьбой: не могла по собственному желанию после шестнадцати лет получить в райотделе милиции паспорт и свободно уехать в город на работу или учебу. Совершеннолетние молодые люди автоматически становились колхозниками и, следовательно, только в качестве таковых могли добиваться получения паспортов. Чем в большинстве своем кончались такие попытки, мы уже писали. Формально названная практика не была закреплена юридически в уставе сельхозартели. Фактически же колхозники становились подневольным сословием “из рода в род”.
... Бегство в города создавало видимость обретения свободы. Жизнь вытесняла сельских беглецов из собственно русских областей на окраины.
К 1939 году резко выросла (по сравнению с переписью 1926 года) доля русских в следующих национальных районах: в Чечено-Ингушской АССР с 1,2 — 2,9 до 28,8 процента, в Северо-Осетинской АССР с 6,6 до 37,2 процента, в Якутской АССР с 10,4 до 35,5 процента, в Бурят-Монгольской АССР с 52,7 до 72,1 процента, в Киргизской ССР с 11,7 до 20,8 процента. В дальнейшем “индустриализация” только усиливала этот центробежный процесс.
Паспортизация населения способствовала тотальному контролю над гражданами. Негласный надзор приобрел невиданные в мировой истории масштабы. В областных управлениях милиции возникали паспортные отделы, в городских и районных управлениях (отделениях) — паспортные столы. В населенных пунктах, где проживало свыше 100 тысяч “паспортизированного населения”, создавались адресные бюро. В дополнение к ним, но с иными целями — не для прописки населения и выдачи паспортов, а для “улучшения розыска скрывшихся и бежавших преступников” — приказом НКВД СССР № 0102 от 10 сентября 1936 года во всех крупных городах страны (свыше 20 тысяч жителей) организовывались кустовые адресные бюро. В Москве действовало Центральное адресное бюро (ЦАБ). Если в 1936 году кустовые бюро существовали в 359 городах СССР, то в 1937 году — в 413. Остальные города и районы страны прикреплялись каждый к определенному кустовому адресному бюро. Таким образом, вся территория СССР была охвачена сыском. Маскировалось же это под “учет движения населения”.
Положение о кустовых адресных бюро, утвержденное приказом НКВД СССР № 077 от 16 августа 1937 года, устанавливало, что “основным прописочным, учетным и справочным документом является листок прибытия, который заполняется при перепрописке всего населения и на каждого прибывающего в данный населенный пункт гражданина”. Листки прибытия и убытия имели одинаковое название — “адресный листок”. Учет движения населения при этом был второстепенной задачей. Все адресные листки до помещения их в картотеку на прибывших лиц проверялись в кустовых бюро по книге розыска паспортов, ибо многие жили по чужим или поддельным паспортам. Одновременно листки прибытия сверялись с так называемыми сторожевыми листками (розыскными карточками), которые заполнялись на “разыскиваемых преступников”, объявляемых в союзном или местном розыске, и хранились в кустовых адресных бюро в специальных картотеках. При обнаружении разыскиваемого об этом немедленно сообщалось “аппарату НКВД, объявившему розыск”, но карточки продолжали храниться “как компрматериал до указания об их изъятии и уничтожении”.
С 1 января 1939 года ввели новую, более совершенную форму адресных листков, что не было случайным. 17 января должна была состояться всесоюзная перепись населения. Предшествующая перепись проводилась всего за два года до этого. Следовательно, государство не столько нуждалось в точных сведениях о численности населения, сколько в установлении местожительства каждого человека. Ведь в 1937 — 1938 годах в стране проводилась массовая чистка (“ротация”) советского чиновничьего слоя. Бывшие руководящие кадры в обстановке террора и всеобщего страха пытались сменить местожительство, любым способом получить новые документы. Люди видели в предстоящей переписи прямую угрозу своей жизни, старались заранее скрыться. Поэтому режим считал необходимым усилить контроль за “движением населения”, чтобы в нужный момент иметь возможность арестовать любого. Отдельные лица (дачники, отдыхающие в санаториях, домах отдыха, приезжающие в отпуска, на каникулы, экскурсанты, туристы, прибывающие на совещания, съезды и выбывающие обратно) прописывались временно на адресных листках без отрывных талонов. Для всех остальных прописка и выписка фиксировалась на адресных листках с отрывными талонами, а затем эти данные направлялись в управление, а оттуда в Центральное управление народнохозяйственного учета Госплана СССР (ЦУНХУ). Адресный листок оставался в милиции. В режимных местностях такие листки заполнялись в двух экземплярах: один оставался в адресном бюро, а другой в отделении милиции “для контроля за выездом прописанного в срок”. На “социально чуждый” и “уголовный элемент” заполнялись дополнительные листки прибытия (или убытия), которые направлялись для централизованного учета в кустовые адресные бюро. Таким образом, в стране существовал двойной учет “движения населения”. Важнейший — в милиции, второстепенный — в Госплане. Инструкция по паспортной работе 1935 года следующим образом определяла приоритет в задачах адресных бюро: “а) оказание содействия административным органам в розыске необходимых им лиц; б) выдача учреждениям и частным лицам справок о местожительстве граждан; в) ведение учета движения населения” . Вопреки традиционным представлениям, паспортный аппарат в СССР существовал не столько для нужд населения, сколько для розыска непокорных.
Приказ НКВД СССР № 230 от 16 декабря 1938 года о работе кустовых адресных бюро прямо указывал, что они создавались для “улучшения работы милиции по розыску преступников”, а не для учета движения населения. Для решения последней задачи, говорилось в приказе, существуют адресные бюро. В кустовых бюро листки на вновь прибывших проверялись на предмет наличия в биографии человека “компрометирующих сведений”, после чего — в зависимости от характера
Тема: Трудовые книжки и крестьянство в СССР (Прочитано 37049 раз)