МИХАИЛ  ЗОЩЕНКО
СТАКАН
        Тут недавно маляр Иван Антонович Блохин скончался по болезни. А вдова его, средних лет дамочка, Марья Васильевна Блохина, на сороковой день небольшой пикничок устроила. 
        И меня пригласила. 
        — Приходите,— говорит,— помянуть дорогого покойника, чем бог послал. Курей и жареных утей у нас,— говорит,— не будет, а паштетов тоже не предвидится. Но чаю хлебайте сколько угодно, вволю и даже можете с собой домой брать. 
        Я говорю: 
        — В чае хотя интерес не большой, но прийти можно. Иван Антонович Блохин довольно,— говорю,— добродушно ко мне относился и даже бесплатно потолок побелил. 
        — Ну,— говорит,— приходите тем более. 
        В четверг я и пошёл. 
        А народу припёрлось множество. Родственники всякие. Деверь тоже, Петр Антонович Блохин. Ядовитый такой мужчина со стоячими кверху усиками. Против арбуза сел. И только у него, знаете, и делов, что арбуз отрезает перочинным ножом и кушает. 
        А я выкушал один стакашек чаю, и неохота мне больше. Душа, знаете, не принимает. Да и вообще чаишко неважный, надо сказать,— шваброй малость отзывает. И взял я стакашек и отложил к чёрту в сторону. 
        Да маленько неаккуратно отложил. Сахарница тут стояла. Об эту сахарницу я прибор и кокнул, об ручку. А стакашек, будь он проклят, возьми и трещину дай. 
        Я думал, не заметят. Заметили, дьяволы. 
        Вдова отвечает: 
        — Никак, батюшка, стакан тюкнули? 
        Я говорю: 
        — Пустяки, Марья Васильевна Блохина. Ещё продержится. 
        А деверь нажрался арбуза и отвечает: 
        — То есть как это пустяки? Хорошие пустяки. Вдова их в гости приглашает, а они у вдовы предметы тюкают. 
        А Марья Васильевна осматривает стакан и всё больше расстраивается. 
        — Это,— говорит,— чистое разорение в хозяйстве — стаканы бить. Это,— говорит,— один — стакан тюкнет, другой — крантик у самовара начисто оторвёт, третий — салфетку в карман сунет. Это что ж и будет такое? 
        А деверь, паразит, отвечает: 
        — Об чём,— говорит,— речь. Таким,— говорит,— гостям прямо морды надо арбузом разбивать. 
        Ничего я на это не ответил. Только побледнел ужасно и говорю: 
        — Мне,— говорю,— товарищ деверь, довольно обидно про морду слушать. Я,— говорю,— товарищ деверь, родной матери не позволю морду мне арбузом разбивать. И вообще,— говорю,— чай у вас шваброй пахнет. Тоже,— говорю,— приглашение. Вам,— говорю,— чертям, три стакана и одну кружку разбить — и то мало. 
        Тут шум, конечно, поднялся, грохот. 
        Деверь наибольше других колбасится. Съеденный арбуз ему, что ли, в голову бросился. 
        И вдова тоже трясётся мелко от ярости. 
        — У меня,— говорит, — привычки такой нету — швабры в чай ложить. Может, это вы дома ложите, а после на людей тень наводите. Маляр,— говорит,— Иван Антонович в гробе, наверное, повёртывается от этих тяжёлых слов... Я, говорит, щучий сын, не оставлю вас так после этого. 
        Ничего я на это не ответил, только говорю: 
        — Тьфу на всех, и на деверя,— говорю,— тьфу. 
        И поскорее вышел. 
        Через две недели после этого факта повестку в суд получаю по делу Блохиной. 
        Являюсь и удивляюсь. 
        Нарсудья дело рассматривает и говорит: 
        — Нынче,— говорит,— все суды такими делами закрючены, а тут ещё не угодно ли. Платите,— говорит,— этой гражданке двугривенный и очищайте воздух в камере. 
        Я говорю: 
        — Я платить не отказываюсь, а только пущай мне этот треснувший стакан отдадут из принципа. 
        Вдова говорит: 
        — Подавись этим стаканом. Бери его. 
        На другой день, знаете, ихний дворник Семён приносит стакан. И ещё нарочно в трёх местах треснувший. 
        Ничего я на это не сказал, только говорю: 
        — Передай,— говорю,— своим сволочам, что теперь я их по судам затаскаю. 
        Потому, действительно, когда характер мой задет,— я могу до трибунала дойти.
        1923