Чой то я разошелся? Я все по сезону. У Паустовского есть рассказ "Желтый свет"
Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным желтым светом,
будто от керосиновой лампы. Свет шел снизу, из окна, и ярче всего освещал
бревенчатый потолок.
Странный свет - неяркий и неподвижный - был непохож на солнечный. Это
светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву,
она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От
этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как
будто покрылись слоем воска.
Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я
ее почти не замечал: в саду еще не было запаха прелой листвы, вода в озерах
не зеленела, и жгучий иней еще не лежал по утрам на дощатой крыше.
Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых
незаметных вещей - от далекого пароходного гудка на Оке или от случайной
улыбки.
Осень пришла врасплох и завладела землей - садами и реками, лесами и
воздухом, полями и птицами. Все сразу стало осенним.
В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла.
Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев
клена.
Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелетные птицы. Под
свист, клекот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днем в саду
было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.
Начался листопад. Листья падали дни и ночи. Они то косо летели по
ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождем облетавшей
листвы. Этот дождь шел неделями. Только к концу сентября перелески
обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.
Тогда же старик Прохор, рыболов и корзинщик (в Солотче почти все
старики делаются с возрастом корзинщиками), рассказал мне сказку об - осени.
До тех пор я эту сказку никогда не слышал, - должно быть, Прохор ее выдумал
сам.
- Ты гляди кругом, - говорил мне Прохор, ковыряя шилом лапоть, - ты
присматривайся, милый человек, чем каждая птица или, скажем, иная какая
живность дышит. Гляди, объясняй. А то скажут: зря учился. К примеру, лист
осенью слетает, а людям невдомек, что человек в этом деле - главный
ответчик. Человек, скажем, выдумал порох. Враг его разорви вместе с тем
порохом! Сам я тоже порохом баловался. В давние времена сковали деревенские
кузнецы первое ружьишко, набили порохом, и попало то ружьишко дураку. Шел
дурак лесом и увидел, как иволги летят под небесами, летят желтые веселые
птицы и пересвистываются, зазывают гостей. Дурак ударил по ним из обоих
стволов - и полетел золотой пух на землю, упал на леса, и леса посохли,
пожухли и в одночасье опали. А иные листья, куда попала птичья кровь,
покраснели и тоже осыпались. Небось видел в лесу - есть лист желтый и есть
лист красный. До того времени вся птица зимовала у нас. Даже журавль и тот
никуда не подавался. А леса и лето и зиму стоял!
и в листьях, цветах и грибах. И снега не было. Не было зимы, говорю. Не
было! Да на кой она ляд сдалась нам, зима, скажи на милость?! Какой с нее
интерес? Убил дурак первую птицу-и загрустила земля. Начались с той поры
листопады, и мокрая осень, и листо-бойные ветры, и зимы. И птица испугалась,
от нас отлетает, обиделась на человека. Так-то, милый, выходит, что мы себе
навредили, и надобно нам ничего не портить, а крепко беречь.
- Что беречь?
- Ну, скажем, птицу разную. Или лес. Или воду, чтобы прозрачность в ней
была. Все, брат, береги, а то будешь землей швыряться и дошвыряешься до
погибели.
Я изучал осень упорно и долго. Для того чтобы, увидеть по-настоящему,
надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я
уверил себя, что эта осень первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне
пристальнее всмотреться в нее и увидеть многое, чего я не видел раньше,
когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и
мокрых московских крышах.
Я узнал, что осень смешала все чистые краски. Какие существуют на
земле, и нанесла их, как на холст, на далекие пространства земли и неба.
Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую,
фиолетовую, коричневую, черную, серую и почти белую. Краски казались
особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда
шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, все
же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как
багряные пожары. В сосновых чащах дрожали от холода березы, осыпанные
сусальной позолотой. Эхо от ударов топора, далекое ауканье баб и ветер от
крыльев пролетевшей птицы стряхивали эту листву. Вокруг стволов лежали
широкие круги от палых листьев. Деревья начинали желтеть снизу: я видел
осины, красные внизу и совсем еще зеленые на верхушках.
Однажды осенью я ехал на лодке по Прорве. Был полдень. Низкое солнце
висело на юге. Его косой свет падал на темную воду и отражался от нее..
Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых веслами, мерно бежали по
берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света
проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновенье берега вспыхивали
сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет
открывал то черные блестящие стебля травы с оранжевыми засохшими ягодами, то
огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки
слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок.
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать
ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать
на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как
шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и
шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе
казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной
слышно, как прорастает трава.
Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух,
отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить
очень чистые и точные звуки осенней земли.
Как-то поздним вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб
тусклый керосиновый фонарь "летучую мышь" и достал воды. В ведре плавали
листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Черный хлеб из
пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти
листьев на стол, на койку, на пол, на книги, а по дорожкам сада было трудно
ходить: приходилось идти по листьям, как по глубокому снегу. Листья мы
находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах - всюду. Мы
спали на них и насквозь пропитались их запахом.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным
лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской
околицы.
Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под
забором и растрепанный ветром куст настурции , на пожелтевшей клумбе.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от
ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и
косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал
шелест падающего листа - неясный звук, похожий на детский шепот.
Ночь стояла над притихшей землей. Разлив звездного блеска был ярок,
почти нестерпим. Осенние созвездия блистали в ведре с водой и в маленьком
оконце избы с такой же напряженной силой, как и на небе.
Созвездия Персея и Ориона проходили над землей свой медлительный путь,
дрожали в воде озер, тускнели в зарослях, где дремали волки, и отражались на
чешуе рыб, спавших на отмелях в Старице и Прорве.
К рассвету загорался зеленый Сириус. Его низкий огонь всегда
запутывался в листве ив. Юпитер закатывался в лугах над черными стогами и
сырыми дорогами, а Сатурн поднимался
с другого края неба, из лесов, забытых и брошенных по осени
человеком.
Звездная ночь проходила над землей, роняя холодные искры метеоров, в
шелесте тростников, в терпком запахе осенней воды.
В конце осени я встретил на Прорве Прохора. Седой и косматый,
облепленный рыбьей чешуей, он сидел под кустами тальника и удил окуней. На
взгляд Прохору было лет сто, не меньше. Он улыбнулся беззубым ртом, вытащил
из кошелки толстого очумелого окуня и похлопал его по жирному боку-
похвастался добычей.
До вечера мы удили вместе, жевали черствый хлеб и вполголоса
разговаривали о недавнем лесном пожаре.
Он начался около деревушки Лопухи, на поляне, где косари забыли костер.
Дул суховей. Огонь быстро погнало на север. Он двигался со скоростью
двадцати километров в час. Он гудел, как сотни самолетов, идущих бреющим
полетом над землей.
В небе, затянутом дымом, солнце висело, как багровый паук на плотной
седой паутине. Гарь разъедала, глаза. Падал медленный дождь из золы. Он
покрывал серым налетом речную воду. Иногда с неба слетали березовые листья,
превращенные в пепел. Они рассыпались в пыль от малейшего прикосновения.
По ночам угрюмое зарево клубилось на востоке, по дворам тоскливо мычали
коровы, ржали лошади, и на горизонте вспыхивали белые сигнальные ракеты-это
красноармейские части, гасившие пожар, предупреждали друг друга о
приближении огня.
Возвращались мы с Прорвы к вечеру. Солнце садилось за Окой. Между нами
и солнцем лежала серебряная тусклая полоса. Это солнце отражалось в густой
осенней паутине, покрывшей луга.
Днем паутина летала по воздуху, запутывалась в нескошенной траве,
пряжей налипала на весла, на лица, на удилища, на рога коров. Она тянулась с
одного берега Прорвы на другой и медленно заплетала реку легкими и липкими
сетями. По утрам на паутине оседала роса. Покрытые паутиной и росами ивы
стояли под солнцем, как сказочные деревья, пересаженные в наши земли из
далеких стран.
На каждой паутине сидел маленький паук. Он ткал паутину в то время,
когда ветер нес его над землей. Он пролетал на паутине десятки километров.
Это был перелет пауков, очень похожий на осенний перелет птиц. Но до сих пор
никто не знает, зачем каждую осень летят пауки, покрывая землю своей
тончайшей пряжей.
Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах березового дыма
смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом
ворошились мыши. Они стаскивали в свои норы богатые запасы - забытые сухари
и огарки, сахар и окаменелые куски сыра.
Глубокой ночью я проснулся. Кричали вторые петухи, неподвижные звезды
горели на привычных местах, и ветер осторожно шумел над садом, терпеливо
дожидаясь рассвета.
1936
Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что многое в природе устроено не так, как нам бы хотелось. Зима у нас длинная, затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы.
Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин, мальчик лет пятнадцати. Он часто приходил к нам в деревню из дедовской сторожки с Урженского озера и приносил то кошёлку белых грибов, то решето брусники, а то прибегал просто так — погостить у нас: послушать разговоры и почитать журнал «Вокруг света».
Толстые переплетённые тома этого журнала валялись в чулане вместе с вёслами, фонарями и старым ульем. Улей был выкрашен белой клеевой краской. Она отваливалась от сухого дерева большими кусками, и дерево под краской пахло старым воском. Однажды Ваня принёс маленькую, выкопанную с корнем берёзу. Корни он обложил сырым мхом и обернул рогожей.
— Это вам, — сказал он и покраснел. — Подарок. Посадите её в деревянную кадку и поставьте в тёплой комнате — она всю зиму будет зелёная.
— Зачем ты её выкопал, чудак? — спросил Рувим.
— Вы же говорили, что вам жалко лета, — ответил Ваня. — Дед меня и надоумил. «Сбегай, говорит, на прошлогоднюю гарь, там берёзы- двухлетки растут, как трава, — проходу от них нет никакого. Выкопай и отнеси Руму Исаевичу (так дед называл Рувима). Он о лете беспокоится, вот и будет ему на студёную зиму летняя память. Оно, конечно, весело поглядеть на зелёный лист, когда на дворе снег валит как из мешка».
— Я не только о лете, я ещё больше об осени жалею, — сказал Рувим и потрогал тоненькие листья берёзы.
Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землёй и пересадили в него маленькую берёзу. Ящик поставили в самой светлой и тёплой комнате у окна, и через день опустившиеся ветки берёзы поднялись, вся она повеселела, и даже листья у неё уже шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату и в сердцах хлопал дверью. В саду поселилась осень, но листья нашей берёзы оставались зелёными и живыми.
Горели тёмным пурпуром клёны, порозовел бересклет, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже кое-где на берёзах в саду появились жёлтые пряди, как первая седина у ещё нестарого человека. Но берёза в комнате, казалось, всё молодела. Мы не замечали у неё никаких признаков увядания.
Как-то ночью пришёл первый заморозок. Он надышал холодом на стекла в доме, и они запотели, посыпал зернистым инеем крыши, захрустел под ногами.
Одни только звёзды как будто обрадовались первому морозу и сверкали гораздо ярче, чем в тёплые летние ночи. В эту ночь я проснулся от протяжного и приятного звука — пастуший рожок пел в темноте. За окнами едва заметно голубела заря.
Я оделся и вышел в сад. Резкий воздух обмыл лицо холодной водой — сон сразу прошёл. Разгорался рассвет. Синева на востоке сменилась багровой мглой, похожей на дым пожара.
Мгла эта светлела, делалась всё прозрачнее, сквозь неё уже были видны далёкие и нежные страны золотых и розовых облаков.
Ветра не было, но в саду всё падали и падали листья. Берёзы за одну эту ночь пожелтели до самых верхушек, и листья осыпались с них частым и печальным дождём.
Я вернулся в комнаты: в них было тепло, сонно. В бледном свете зари стояла в кадке маленькая берёза, и я вдруг заметил — почти вся она за эту ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев уже лежало на полу.
Комнатная теплота не спасла берёзу. Через день она облетела вся, как будто не хотела отставать от своих взрослых подруг, осыпавшихся в холодных лесах, рощах, на сырых по осени просторных полянах. Ваня Малявин, Рувим и все мы были огорчены. Мы уже свыклись с мыслью, что в зимние снежные дни берёза будет зеленеть в комнатах, освещённых белым солнцем и багровым пламенем весёлых печей. Последняя память о лете исчезла.
Знакомый лесничий усмехнулся, когда мы рассказали ему о своей попытке спасти зелёную листву на берёзе.
— Это закон, — сказал он. — Закон природы. Если бы деревья не сбрасывали на зиму листья, они бы погибали от многих вещей — от тяжести снега, который нарастал бы на листьях и ломал самые толстые ветки, и от того, что к осени в листве накапливалось бы много вредных для дерева солей, и, наконец, от того, что листья продолжали бы и среди зимы испарять влагу, а мёрзлая земля не давала бы её корням дерева, и дерево неизбежно погибло бы от зимней засухи, от жажды.
А дед Митрий, по прозвищу «Десять процентов», узнав об этой маленькой истории с берёзой, истолковал её по-своему.
— Ты, милок, — сказал он Рувиму, — поживи с моё, тогда и спорь. А то ты со мной всё споришь, а видать, что умом пораскинуть у тебя ещё времени не хватило. Нам, старым, думать способнее. У нас заботы мало — вот и прикидываем, что к чему на земле притёсано и какое имеет объяснение. Взять, скажем, эту берёзу. Ты мне про лесничего не говори, я наперёд знаю всё, что он скажет. Лесничий мужик хитрый, он когда в Москве жил, так, говорят, на электрическом току пищу себе готовил. Может это быть или нет?
— Может, — ответил Рувим.
— «Может, может»! — передразнил его дед. — А ты этот электрический ток видал? Как же ты его видал, когда он видимости не имеет, вроде как воздух? Ты про берёзу слушай. Промеж людей есть дружба или нет? То-то, что есть. А люди заносятся. Думают, что дружба им одним даде- на, чванятся перед всяким живым существом. А дружба — она, брат, кругом, куда ни глянешь. Уж что говорить, корова с коровой дружит и зяблик с зябликом. Убей журавля, так журавлиха исчахнет, исплачется, места себе не найдёт. И у всякой травы и дерева тоже, надо быть, дружба иногда бывает. Как же твоей берёзе не облететь, когда все её товарки в лесах облетели? Какими глазами она весной на них взглянет, что скажет, когда они зимой исстрадались, а она грелась у печки, в тепле, да в сытости, да в чистоте? Тоже совесть надо иметь.
— Ну, это ты, дед, загнул, — сказал Рувим. — С тобой не столкуешься.
Дед захихикал.
— Ослаб? — спросил он язвительно. — Сдаёшься? Ты со мной не заводись, — бесполезное дело.
Дед ушел, постукивая палкой, очень довольный, уверенный в том, что победил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.
Берёзу мы высадили в сад, под забор, а её жёлтые листья собрали и засушили между страниц «Вокруг света».
Этим и кончилась наша попытка сохранить зимой память о лете.
Про деда Митрича по прозвищу "Десять прОцентов" есть здесь где то рассказ "Последний черт". Размещал ранее - тоже по сезону.
Тема: Наши фото (не лица) (Прочитано 374444 раз)