Потерпит он не раз.
Превращены в свиней...
У римлян на виду.
И подтвердят рассказ.
Мы проклинаем имена
Всех децемвиров злых,
Но Аппий Клавдий — самый злой
И худший был из них.
Он гордо, как Тарквиний сам,
По форуму шагал,
Конвой из ликторов всегда
Его сопровождал,
Идя с секирами вокруг
Владыки своего.
И разбегались граждане,
Завидевши его,
Косясь на этот низкий лоб,
Что вечно хмурил он,
На этот рот, что был всегда
Насмешкой искривлён...
И слуги стоили его:
Везде, где Аппий был,
За ним подобострастно Марк,
Его клиент, ходил;
И, шею вытянув вперёд,
В глаза ему смотрел,
Готовый тотчас исполнять
Всё, что патрон велел.
Таких рабов меж греками
Видали мы не раз:
Они играют роль шутов
И сводников у нас,
За деньги дерзкая толпа
Таких рабов кричит,
Когда достойный наш трибун
Люциний говорит.
Где пролит мёд, наверно там
И мухи закишат,
Где падаль брошена, туда
И вороны летят.
Всегда есть жадные багры,
Где требуха плывёт,
Всегда подобный господин
Подобных слугь найдёт.
Обычною тревогою
Взволнован форум был;
С ужасной свитою своей
Там Аппий проходил.
Случилось так на этот раз,
Что тою же порой
Прекрасная Виргиния
Из школы шла домой.
Беспечно шла она вблизи
Сверкающих секир,
Которыми был окружён
Надменный децемвир.
В своей невинности резва
Беспечна, весела,
Увы! не знала девушка,
Что много в мире зла;
Не ведала, что значит в нём
Бесчестье и позор,
И непонятен был для ней
Мужчины наглый взор...
Весёлой беззаботности
И резвости полна,
Дорогой пела песенку
Старинную она.
Вспорхнув из зелени хлебов
Так жавронок поёт,
Направив к ясным небесам
Стремительный полёт.
И Аппий увидал её...
И вдруг зажгла в нём кровь
Проклятых этих Клавдиев
Проклятая любовь.
И к девушке свои глаза
Он жадно приковал
И взглядом коршуна её
Чрез форум провожал...
Верхи албанских тёмных гор
Свет утра озарил;
Из труб домов Семи Холмов
Дым к небу восходил;
Ворота города, стуча,
Давно уж отперлись.
Купцы и покупатели
На форум собрались, —
И ожил он и закипел
Их пёстрою толпой,
Шумя, гудя и суетясь
Как пчёл жужжащий рой,
И громко зазвенела медь
У медника в руках,
И раздавался весело
Тот звон и шум в ушах;
Резва, игрива песенка
Фруктовщицы была,
И весело Виргиния
Из дома в школу шла.
Не шла она, а прыгала
Под радостный напев...
Увы! тебе, Виргиния,
Краса всех римских дев!
Идёт она, подобная
Сяющей звезде,
Идёт она, не думая
О горе и стыде,
Всё напевая песенку
Старинную свою,
И уж дошла до точки той,
Где я теперь стою.
Как вдруг явился этот Марк,
Но не таков, как был,
Когда с улыбкою раба
За Аппием ходил:
Теперь он гордо выступал,
С нахмуренным челом,
С надутой важностью в лице
И сжатым кулаком.
И на пути Виргинию
Холоп остановил
И с дерзкой наглостью её
Вдруг за руку схватил.
И закричала девушка, —
Был страх её велик, —
Народ бежал со всех сторон
На этот громкий крик:
Седой меняло Крисп, за ним —
Торговец Ганно тоже,
И Волеро мясник, держа
Окровавленный нож,
Кузнец Мурена, с полосой
Железною в руках...
Все, кто как был, к Виргинии
Сбежались в попыхах:
Все знали это милое,
Прекрасное дитя,
И кланялись ей каждый день,
Приветливо шутя. —
И здоровеннейший кузнец
Нанёс удар такой
Холопу Марку гнусному
Тяжёлою рукой,
Что тот пустил Виргинию
И на земь полетел;
Однако встал, взглянул вокруг
И злобно прохрипел:
«Она моя! я требую
Лишь своего: она
Моей рабою родилась
И тайно продана
В тот год, когда был страшный мор
Все помнят этот год:
Как мухи гибнул кучами
Напуганный народ.
Её украли у меня, —
В тот день лишились мы
Двух авгуров и консула,
Погибших от чумы.
Теперь я Аппию служу,
Отцу его служил, —
О, горе тем, кто Клавдиев
Клиента оскорбил!»
Так говорил негодный Марк,
И страх всех оковал,
При грозном слове: «Клавдии»,
Народ затрепетал.
Тогда ведь было некому
Вступиться за него.
Теперь Лициний доблестный
И Секстий есть у нас,
Они спасали бедняков
От гибели не раз,
И могут слово грозное
За них произнести, —
Тогда ж весь Рим покорен был
Жестоким Десяти.
Но не пришлось опять схватить
Клиенту-наглецу
Виргинию прильнувшую
В испуге к кузнецу:
Из-за безмолвных зрителей,
Стеснившихся толпой,
Пробился с нетерпением
Ицилий молодой.
Он в гневе разорвал свою
Одежду на груди,
И, топнув в бешенстве ногой,
Стал смело впереди,
На столб, который многими
Певцами был воспет,
Где три заржавевших меча
Висят уж с давних лет,
И подал знак, чтобы толпы
Внимание привлечь,
И громким, ясным голосом
Сказал такую речь:
«Квириты! заклинаю вас
Красой родных полей,
Костями ваших прадедов
И жизнию детей,
Восстаньте, чтоб избавиться
От тягостных оков,
Не то — вы вечно будете
Носить клеймо рабов.
Затем ли мудрость Сервия
Законы нам дала
И кровь свою Лукреция
Невинно пролила?
...
...
Ужели дух отцов погас
В испорченных сынах?
Отцы сражались много лет
В защиту прав своих,
Мы ж потеряли всё, что нам
Завещано от них!
Всё, с бою ими взятое,
Исчезло точно тень,
И плод шестидесяти лет
Погиб в единый день!
Ликуйте же, патриции!
Жестокая борьба
Окончилась — и торжеством
Венчала вас судьба:
Сражались мы за почести —
Напрасная война!
Свободы добивалась мы —
Но где теперь она?
Уж нет глашатаев, чтоб нас
На форум созывать,
Трибунов нет, чтоб слабого
От сильных защищать;
Под вашим гнётом преклонясь,
И волю и умы
И свой, когда-то гордый, дух —
Вам покорили мы!
Богатства, земли, блеск и власть
В тот злополучный час
Достались вам — так пусть же всё
Останется при вас:
Одежды пышные жрецов
И пурпур на плечах,
И ликторы с секирами
И связками в руках,
Курульные седалища,
Лавровые венки...
Насильно забирайте нас
Опять в свои полки,
Пусть будут ваши житницы
Наполнены зерном
Той почвы, что приобрели
Мы собственным мечом.
Как злая язва, что растёт
Чёрна и глубока,
Пусть ваша алчность гнусная
Пьёт соки бедняка.
Терзайте, мучьте вы своих
Несчастных должников,
Как некогда вы мучили,
Терзали их отцов,
В тех клетках, где так холодно
Суровою зимой,
И душно и нет воздуха
В палящий летний зной;
Где кандалы и к этому
Пук розог не один
Припасены заботливо
Для наших ног и спин...
Замучьте нас оковами,
Пусть льётся наша кровь,
Но прочь от нас жестокая
Патрициев любовь!
Или красавиц молодых
У вас недостаёт,
Которые от консулов
Ведут свой знатный род,
И созерцают, с гордою
Улыбкой на губах,
Свою надменную красу
В коринфских зеркалах;
Что в колесницах, разрядясь,
По улицам летят
И на глазеющую чернь
С презрением глядят?
Плебеев вы уже и так
Ограбили давно.
Вы взяли всё почти у них —
Оставьте ж им одно...
Одно, чем жизнь их горькая
Становится сносней:
Любовь отрадную их жён,
Сестёр и дочерей...
Избавьте от позора нас,
Избавьте нас от той
Обиды неизгладимой,
Которая порой
Способна сердце робкое
Отвагой закалить
И в пламя кровь холодную
Ленивца превратить...
Когда ж у нас последняя
Надежда пропадёт —
Отчаянье в нас мужество
Безумное вдохнёт.
И вы тогда узнаете,
Из наших страшных дел.
Как человек озлобленный
И угнетённый смел!»
...
Старик Виргиний подошёл:
Нахмуренный как ночь,
И тихо в сторону отвёл
Трепещущую дочь
К той арке, где багряною
Струёю кровь бежит,
И куча безобразная,
Рогов и кож лежит,
И там он взял широкий нож
Со стойки мясника...
Стеснясь, дыханье замерло
В груди у старика;
Глаза его померкнули
От подступивших слёз
И голосом прерывистым
Он тихо произнёс:
«Прощай, моё сокровище,
Прощай, — всему конец!
Ты знаешь, как любил тебя
Несчастный твой отец...
О, как любил, Виргиния!
Хоть я порой суров,
Но для тебя, дитя моё,
Я не бывал таков.
И ты любила старика:
Я помню, прошлый год,
Когда вернулся я домой.
Окончив свой поход,
Как ты на встречу бросилась,
Обрадовавшись, мне!
Мой меч тяжёлый убрала,
Повесив на стене;
Как раздавался весело
Твой звонкий голосок!
Как прыгала ты, видя мой
Цивический венок!
Теперь — исчезло всё: твой смех,
Твой ласковый привет,
Твоё шитьё, твой разговор
И песни древних лет:
Никто не будет горевать,
Прощаяся со мной,
Иль улыбаться радостно,
Когда вернусь домой,
Иль у постели старика
Сидеть в тиши ночей,
Иль тихо слёзы проливать
Над урною моей...
И будет пуст и мрачен мой
Осиротевший дом,
Не будет слышно голоса
Моей голубки в нём,
И для него свет глаз твоих
Угаснет навсегда...
Взгляни, как Аппий устремил
Свой жадный взор сюда!
Вот он рукою указал...
Глаза его горят,
Как будто скорбию твоей
Насытиться хотят.
В слепой надменности своей
Не ведает глупец.
Что презренный, обиженный,
Поруганный отец
Ещё имеет у себя
Прибежище одно,
Что над тобой торжествовать
Тирану не дано,
Что я могу избавить дочь
От участи рабов —
От грубого ругательства,
Побоев и толчков
И от того, что хуже их...
О! этого стыда
Не знала ты, дитя, и знать
Не будешь никогда!
Прижмись ко мне, и поцелуй
Меня в последний раз!
Теперь, дитя моё, одно
Осталося для нас... »
И вдруг, подняв свой нож, старик
Её ударил в бок,
И, вся в крови, Виргиния
Упала на песок.
Тогда, на миг один, народ
Дыханье притаил,
Как будто форум вдруг объят
Молчаньем смерти был;
Потом пронёсся, точно гром,
Всеобший крик над ним,
Как будто Волски ворвались
Внезапно в самый Рим.
Кто в страхе побежал домой,
Кто — лекаря позвать,
Толпа к убитой бросилась,
Чтоб помощь оказать.
Кто трогал, слушал, чтоб открыть
Хоть искру жизни в ней,
Кто рану ей обвязывал
Одеждою своей...
Напрасно хлопотали все
И суетились там:
Увы! не дрогнула рука,
Привыкшая к боям.
Сам Аппий Клавдий поражён
Был зрелищем таким,
Он вздрогнул и закрыл себе
Глаза плащом своим
И в онемении стоял.
Согнувшись, наконец,
К нему, шатаясь, подошёл
Озлобленный отец.
И пред курульною скамьёй
Виргиний стал, и там
Свой кровью обагрённый нож
Он поднял к небесам:
«О, боги преисподних стран,
Где вечный мрак живёт,
К вам эта дорогая кровь
О мщеньи вопиёт!
Тиран нанёс мне, старику,
Бесчестье и позор,
Постановите же над ним
Свой правый приговор:
Как Аппий Клавдий погубил
Ребёнка моего,
Так погубите Аппия
И подлый род его!»
Так опозоренный отец
О мщении взывал,
И бросил исступлённый взор
Туда, где труп лежал,
И испустил он страшный стон,
И с сумрачным челом
Пошёл чрез площадь шумную
В свой опустевший дом.
Очнулся Аппий Клавдий вдруг
От страха своего:
«Я десять тысяч меди дам
За голову его!»
И на клиентов он взглянул —
Недвижно те стоят;
Взглянул на ликторов — они
Бледнеют и дрожат.
Меж тем Виргиний молча шёлъ
К жилищу своему,
И расступалася толпа,
Чтоб место дать ему;
И тотчас севши на коня,
Он в лагерь поскакал,
И обо всём случившемся
Там войску рассказал.
Толпа росла, как раннею
Весной поток растёт,
И приливал со всех сторон
Взволнованный народ.
А возле тела девушки
Собрался тесный круг
Друзей, родных Виргинии
И дорогих подруг;
Оне носилки принесли,
Заботливо потом
Ветвями кипарисными
Убрали их кругом,
И бережно, как мать кладёт
Ребёнка в колыбель,
Переложили девушку,
На смертную постель...
И Аппий вдруг нахмурился
И побагровел весь,
И закричал: «что делает
Вся эта сволочь здесь?
Иль дома нет забот у них,
Чтоб шляться день и ночь?
Эй, ликторы! прогнать толпу,
Да труп возьмите прочь!»
До этих пор народ свой гнев
Не громко выражал,
Лишь ропот сдержанный, глухой
В толпе перебегал.
Когдажь двенадцать ликторов,
Всех граждан бич и страх,
По слову Аппия, пошли
С секирами в руках,
То форум так забушевал,
Что никогда на нём
Такого шума не было
Ни прежде, ни потом.
Проклятья, вопли, стоны, крик...
Весь этот страшный гром
Был слышен за заставами,
За Пинцийским холмом.
Но возле тела, где стоял
Угрюмо тесный круг
Родных убитой девушки,
И близких и подруг, —
Всё было тихо, не смотря
На гвалт со всех сторон;
Ни разу там не вырвался
Ни крик, ни громкий стон, —
Но гнев и скорбь глубокая
Заметны были там
По сдержанному шёпоту,
По сдвинутым, бровям.
Счастливы были ликторы,
Что им не удалось
Пробиться к трупу: иначе
Им плохо бы пришлось.
И рады были уж они,
Что вырвалися вновь
Из этой свалки, хоть ручьём
С их лиц бежала кровь...
От их секир осталися
Лишь щепки в их руках,
Их платье грязным рубищем
Висело на плечах.
И Аппий губы закусил
И страшно побледнел
И трижды подал знак рукой
И говорить хотел.
Но крики бешеной толпы
В ответ ему неслись:
«Взгляни, что сделал с нами ты —
И в тартар провались!
Ты женщин в рабство хочешь взять,
Возьми мужчин вперёд!
Прочь десять, прочь! трибунов нам!»
Ярясь кричал народ.
И вдруг осыпали, как град,
Как тучи стрел в бою,
Поленья, камни, кирпичи
Курульную скамью.
И ужас Аппия объял,
Забилось сердце в нём:
Трусливо племя Клавдиев,
Лишь стыд им ни по чём.
Нас важные фамилии
Не любят, но они,
За исключением одной,
Все храбры на войне.
Таков был Кай Королан:
Пред лагерным огнём
О славе, бедствиях его
Доныне мы поём;
Под игом Фурия не раз
Был Туск и Галл смирён...
Рим может вынесть гордость тех,
Кем сам гордится он.
Но Клавдий, подлый трус, в бою
Трепещет и дрожит,
Как девочка бледнеет он,
Завидев меч и щит;
Он в городских стенах свои
Трумфы получил,
Не вражьи, наши шеи он
Ярмом своим давил.
Косс прыгает как дикий кот
В лицо врагов своих,
А Фабий? Как гонимый вепрь
Бросается на них.
Но подлый Клавдий не таков:
Он точно пёс ворчит
И лает на бегущего,
От сильного ж бежит.
Так было с Аппием. Когда
Град камней стал летать,
Он задрожал и съёжился,
И руки стал ломать.
«Спасите, братья-ликторы!
Клиенты-земляки,
Скорей домой! не то меня
Чернь изорвёт в куски.»
Так он вопил, и подняли
На шею на свою
Четыре дюжих ликтора
Курульную скамью,
Клиенты, сжатою толпой,
Стеснилися кругомъ —
И двинулися с палками,
С мечами на пролом.
Но и без палок и мечей
Так бешен был народ,
Что свита Аппия с трудом
Могла идти вперёд.
Толпа с ожесточением
Кидалась на него,
Чтобы на части разорвать его —
Тирана своего.
И камни полетели вновь,
И яростен и дик,
«Трибунов нам, трибунов намъ?»
Звучал всё громче крик.
Скамья качалась над толпой.
Как в бурю мелкий чолн
Над бездной Адриатики,
Средь возмущённых волн,
Когда Мыс Грома чёрной мглой
И тучами одет,
И в брызгах пены пропадёт
Вех калабрийских след.
Два камня Аппию в лицо
Попали с двух сторон,
И к дому на полупути
Уж чувств лишился он.
И голова проклятая,
Что не привык он гнуть,
Качалась как у пьяного
И свесилась на грудь.
Когда же принесли его
Приверженцы домой,
Недвижным трупом он лежал
С разбитой головой...
Дмитрий Михайловский
Тема: "Листают страницы ветра перемен" (Прочитано 118634 раз)